Он снова отрисовывал, не обращая на Анну внимания. Кисть двигалась по холсту также плавненько, как некоторое количество дней вспять его язык — повдоль её тела, также задерживалась на одном месте, по только ему понятной причине, и также практически флегмантично уходила прочь, исследуя новые места.
Он вообщем был флегмантичным ко всему, даже к своим картинам, которые он, казалось, не отрисовывал, а срисовывал с невидимого эталона. Если б она его не спросила пару лет вспять, он может никогда и не произнес бы, что любит её. Почему-либо Анна поверила ему, хотя это вытянутое признание было так же удивительно и непонятно, как и всё, что он делал с ней.
Как сестра здравствующей царицы Анастасии, Анна могла бы приказывать ему, заставлять его с полным на то правом- но входя в самый лес, в глубине которого стоял дом Леона, она будто бы впадала в оцепенение, как осенняя муха. Зачарованная, она всякий раз приходила сюда, опасаясь не застать его тут, опасаясь, что он откажет, что закончит их ужасные, истязающие, странноватые сношения. И всякий раз одно и то же.
Он изредка улыбался при встрече. Если это и бывало, то вероятнее всего он был успешен в собственных художествах, ежели рад её приходу. Он молчком открывал дверь и пропускал её вовнутрь. Она садилась прямо напротив мольберта, он довершал какие-то ему одному видные черты на картине и шёл помогать ей раздеваться. 1-ые пару раз Анна была в страхе: все придворные развратники, все её наперсницы ведали, что мужик должен делать это стремительно, ненасытно, не снимая часто ничего из одежки дамы, не считая самого нужного. Леон раздевал её догола и медлительно.
Кошмар своей наготы сменялся унижением нагого перед одетым человеком: чтоб не отрываться от работы над картиной, Леон изредка раздевался сам. То, что он делал позже, Анна не решалась говорить даже самой собственной доверенной горничной. Это не походило ни на один из числа тех пошлых рассказов, что она успела услышать за те семь лет, прошедшие со времени её официального выхода в свет. Царствующая сестра не в особенности находила ей супруга: будучи юный вдовой без малышей, она охотно смотрела через пальцы на все причуды Анны, видя в ней первую претендентку на престол. Тем паче, если Анна выйдет замуж и у неё будет отпрыск. Очевидно, Анастасия не могла допустить и того, чтоб её сестра была позором царского дома, потому некие отлучки Анны, без свиты и подабающей помпы, обставлялись так неприметно и умело, что о их знали только два-три человека, и то под ужасом смертной экзекуции.
А Леону это было будто бы индифферентно. Выслушав все эти хитрости от Анны в один прекрасный момент, он как-то повёл себя так, что ей не хотелось больше посвящать его в эти дрязги. Хотя ей показалось тогда, что он как будто хвалебно поглядел на неё. Но на его лице так не достаточно отражалось чувств, что скоро Анна стала мыслить, что ему вправду нет дела.
Было ли ему дело до неё? Наверняка, было. По другому он не стал бы пускать её в дом. Вообщем это звучало страшно! Лесник, живописец, безродный бродяга! Не пускать в дом Анну?… Но он мог для себя это позволить, и случись так, она бы ушла восвояси от закрытой двери. Наверняка, ему было дело ещё поэтому, что не может же мужик из незапятанной любви к искусству целовать её тело по нескольку часов кряду…
Его движения внушали в Анну ужас. Они обращался с ней как будто заботливо и лаского, но в этой бережливости сквозило что-то от воззвания с хрупкой дорогой вазой, которую собиратель берёт с полки, чтоб оказать ей честь, обтерев самолично пыль. Анна ощущала себя не вазой, но фарфоровой куколкой, глуповатой и бездушной. А когда он принимался зашнуровывать корсет, ей вспоминалась торжественная утка, нашпигованная черносливом, которую кухарка однажды на её очах зашивала большой иглой. Но утка была мёртвая, а Анне было больно.
В сей раз всё было точно так же. После ужасающе неспешного раздевания, после приступа девственного стыда собственного тела, Анна закрыла глаза и опустилась на кровать. Леон сел рядом. Она ощущала, как он рассматривает её тело, будто бы запоминает, и не желала созидать, как он рассматривает, и закрывала глаза так очень, практически до боли, что начинала кружиться голова. От этого место менялось- она не ощущала более ни кровати, ни стенок. Границы задавал только этот тяжёлый взор собирателя, ценителя, владельца фарфоровой куколки.
Лёгкое прикосновение, будто бы на животик посадили не бабочку, но зелёную гусеницу. От омерзения — к для себя, к происходящему — Анну начинало мутить. Ладонь скользнула куда-то по правому бедру и пропала. Глаза закрыты. Места нет. Она ожидала и страшилась самого ожидания.
Руки Леона двигались по телу Анны. Прохладные, флегмантичные, они каким-то образом неумолимо придавливали к кровати. Вот он провёл несколько линий пальцами по животику, деля её тело на верх и низ. Вот изучил извив талии, дотронулся до рёбер, под самой грудью, а потом до обеих ключиц, и Анна выдохнула резко, со стоном, будто бы кто-то сел ей на грудь.
Движения закончились. Леон нередко так останавливался в самом начале действа, и Анна подсмотрела, как он оглядывает её, так же как оглядывал свои картины, отходя на пару шажков. В такие моменты он мог поправить ей прядь тёмных густых волос, либо отставить руку от тела, либо согнуть в колене ногу.
Сейчас он сплёл её руки над головой и малость повернул голову, и снова поглядел издалече. Анна ощущала, что на данный момент он подойдёт, чтоб уже не оставлять её в покое несколько часов. Когда она отважилась открыть глаза, Леон уже посиживал у неё в ногах. Обеими руками он начал ублажать её ноги с внутренней стороны, практически касаясь волос её промежности. На ногах выписывались таинственные симметричные узоры, проходили полосы, которые жгли Анну, но не позволяли поменять положения тела.
Было видно, что Леон от всей души увлекался этими узорами. Он не смотрел на лицо, не смотрел туда, где сходились розовым треугольником ноги- он всего только водил пальцами по её коленям, но уже скоро Анна ощутила, что прикосновения разливаются и по животику, и по груди, и по шейке, и по лицу. Ей никогда не удавалось изловить тот момент, когда от ног либо рук Леон переходил выше. Колдовством, что ли, каким-то он воспользовался, чтоб туманить её чувства? Но вот и по губам провёл, и ничего нельзя поделать, ни шевельнуться, ни сделать возражение… А движения, размеренно-медленные, четкие, следовали по неизвестным линиям тела, заставляя дышать почаще, отрывистей…
Вот дотронулся до груди. Анна застыла. Она знала уже, что грудь — это переходная точка, тактовая черта с рефреном, после которого полагается начинать ту же партию, только с другими инструментами.
1-ое прикосновение языка означило линию коленей. «Только не вниз, только не вниз, « — с страхом задумывалась она, вспоминая те дважды, что он голубил языком и руками её пальчики на ногах. Это было так внезапно, так страшно, будто бы он не обожал её, а собирался сожрать, просто спрятался перед тем, как достать ножик. Анна знала, что при дворе как-то водился таковой поклонник дамских ножек, но его будуарная слава пугала дам, и скоро его стали сторониться, а потом и совсем убрали из круга дон-жуанов. Анна никогда не задумывалась, что это может произойти с ней. 1-ый раз, когда он просунул собственный язык меж её пальчиков, она так очень вздрогнула и пробовала отнять ногу у Леона, что он даже тормознул и недоумённо поднял голову. Он от всей души не осознавал, почему правила нарушены, и ему приходится отвлекаться. Тогда Анне стало даже жутко, и ей пришлось отойти, чтоб он в течение самого длинноватого в жизни получаса изучил обе её стопы своим языком. Каждый пальчик, мельчайший просвет меж ними он облизывал, целовал, расправлял руками, отрисовывал те же неизвестные полосы пальцами и закреплял их языком. Анна закрывала глаза- он отводил её руки от лица и снова принимался ублажать её пальчики. Это сводило с ума- до прохладного пота Анна страшилась этих странноватых ласк.
Но сейчас миновало. Язык от колена начертил прямую линию вплоть до верха ноги. Потом Леон медлительно отвёл собственной фарфоровой куколке ногу в сторону, потом другую, как может быть обширно раскинув их по постели. Анна опять ощутила холод наготы, стыд распахнутого на осмотр тела. Так было уже не раз, и каждый раз она возлагала надежды на какую-то пощаду. Слёзы выступали у неё на очах, и он повсевременно слизывал их, оставляя вроде бы в утешение еле приметный поцелуй на висках и в волосах. А потом опять ворачивался туда, вниз, и всё время облизывал около половых губ, никогда не касаясь их, доводя через полчаса Анну до последующих слёз — отчаяния… За то, чтоб Леон прикоснулся языком к её губкам, чтоб поцеловал её там так же страстно, как делал это снутри бёдер, Анна готова была остаться у него надолго и запамятовать и двор, и вероятный трон. Она много слышала про наслаждение, которое доставляют даме таким образом- внутренне стыдясь себя, она нестерпимо вожделела, чтоб Леон целовал её, щекотал девственную небольшую дырочку и пылающий огнём бугорок сверху. Этого не происходило. Язык облизывал полностью всё около, и только в один прекрасный момент Анна увидела, как во взоре Леона промелькнуло какое-то смутное желание, когда он слизывал с простыни её вытекшую воду и практически касался набухших, красных от страсти губок…
Язык был его основным орудием зания тела. Казалось, ему не хватало глаз- требовалось ещё ощутить вкус каждой точки на её теле, нередко мокроватом больше от испуга, чем от его поцелуев.
Сейчас Леон окончил еще одну картину. Она была повёрнута от кровати, будто бы уже живой и излишний очевидец. И поэтому, что работа была завершена, Леон разделся и сам. Еле дыша, всё ещё с обширно раскинутыми ногами, с нестерпимым жаром по всему телу, Анна смотрела, как мужик обнажает перед ней своё тело, так же медлительно, серьезно, равномерно демонстрируя свою наготу. С одной стороны это успокаивало: он тоже был без одежки, а поэтому на равных с ней, но сразу это и пугало ещё больше. Не то чтоб Анна так страшилась утратить девственность: за 5 лет их свиданий этого не вышло, а означает на то были весомые причины- она страшилась конкретно того, что он не желает владеть её телом как это делают мужчины обычно. У неё не складывалось в голове его миропонимание, и это недопонимание перерастало в самые одичавшие догадки.
Он не казался ненормальным. Но он уже 5 лет голубил языком её тело и никогда не дотронулся до той дырочки, к которой, по рассказам её подружек, стремились обычно все кавалеры сразу, как распустят корсет. Потому все подруги Анны задумывались, что она уже издавна не девственница с этими своими необычными отлучками, а Анна просто не могла им поведать, что из дворца в лес её влечёт мужик, который в течение нескольких часов облизывает и гладит её тело. Всё тело, не считая ноющих, разбухших, напрочь влажных губок меж ног.
Что из этих ласк было ужаснее и мучительней — она не могла решить. Ужаснее было всё. Но окончание картины означало только одно: сейчас он, голый, двинется к ней, ляжет, потом аккуратненько просунет собственный стоящий большой член ей под ягодицы и вознаградит давно ожидаемым поцелуем, от которого впервой (через год отношений) Анна растеряла сознание, а в другой — зашлась в таком оргазме, что прокусила Леону губу до крови.
Картина была завершена, и Леон лежал на Анне, обнимая рукою за талию, прижимая дрожащее от страсти тело к собственному. Другая рука что-то нестерпимое делала с грудью Анны: то гладила, то сдавливала соски, но это было так мелко по сопоставлению с тем, что под её ягодицами пульсировал его член!… Когда Леон двигался, член тёрся в её складочке- большой, он просто добирался практически до спины, и эти еле приметные движения были как ножик. Ей хотелось орать. Он разрешил обнять себя, и она прижималась к нему, подавая ввысь бёдрами, призывая его ощутить жар плоти.
«Он никогда не сделает со мной этого, — задумывалась Анна. — Я быстрее сойду с разума. Я не понимаю, почему он так поступает со мной».
Он умел отыскивать на её теле сходу несколько чувственных точек, и голубил их со познаниями въедливого доктора. Ощущая сразу во рту его язык, одну руку на соске, другую понизу спины и чуток ниже — его член, Анна уже не могла сдерживаться. Она стонала, умоляла, время от времени даже со слезами, разрешить чем-нибудь эту пытку, но Леон будто бы не слышал.
Это длилось практически час. Он целовал её губки и шейку, царапал зубами соски, выкручивал их руками всё посильнее, но будто бы не ради собственного наслаждения, а ради какого-то художественного опыта… На простыни меж их ног разливалось большущее пятно: её девственная дырочка исходила беспощадно. Близость большого члена Леона обещала Анне несбыточное наслаждение быть насаженной, растерзанной, кровавой, хоть какой ценой заполненной. Ей казалось, что она вся только и есть — эта ноющая пустота, мокроватая, зовущая, трепещущая. Член тёр ей меж ягодиц. Она пробовала захватить его, вырваться и самой впустить его меж влажных губок, но Леон был силён, и ей никогда не удавалось приблизиться к хотимому. Сейчас ей даже в голову пришла одичавшая идея изловить его член не губами, а другой, ещё наименьшей дырочкой меж ягодиц. Но сколь жутко было сравнить размеры Леона с крошечной звёздочкой в попе Анны, настолько страстно ей хотелось хоть как-нибудь разрешить этот ужас в свою пользу.
Всё было никчемно. В слезах, с искусанными губками и красноватыми от боли сосками, Анна из последних сил дёрнула бёдрами, пытаясь насадиться на член. И или Леон не ждал от неё таковой силы после 2-ух часов истязаний, или в конце концов судьба решила вознаградить её ничтожной подачкой — но член Леона хоть и не вошёл вовнутрь, но резко нажал поначалу прямо меж губок, приняв на себя брызнувшей жаркой воды, а позже всей длиной медлительно проскользнул по небольшому бугорку наверху, и Анна заорала, впиваясь в Леона пальцами рук, и чувствуя, как в первый раз по её животику, неистово пульсирующему от оргазма, разливается жгучая жидкость.
Она мимолетно увидела, что глаза Леона были закрыты, и пальцы побелели от напряжения, с которым он сжал её тело. Анна впилась в него поцелуем, и только когда жидкость закончила выбиваться из члена, Леон отстранился от неё и сел в ногах. Теми же движениями, что и сначала, он начал растирать сперму по телу: поначалу поделил её, проведя пальцами поперёк, а потом начал втирать в бёдра, прямо около пульсирующей дырочки. Анне начало казаться, что оргазм не прекращается. Всё также продолжали вырываться невольные стоны, и неровно билось сердечко, а меж губок, прямо около пальцев Леона, выбивалась толчками её густая влага. Он массировал её промежность, соединял их соки и втирал в неё, всё так же не касаясь её девственности. Когда его руки были стопроцентно влажными, он поднял голову и поглядел Анне в глаза, приостановив свои ласки, что было полностью не похоже на его поведение (обычно он заканчивал ласки на плечах). Она была так взволнована, что села на кровати, вроде бы тоже решив нарушить неписанные правила, надеясь на что-то большее. Тогда Леон поднёс ей пальцы к губам, и Анна, зачарованно глядя ему в глаза, начала облизывать его руки, ощущая незнакомый вкус спермы и знакомый запах собственных соков.
Когда его пальцы были чисты, он поцеловал её в плечо и начал приводить всё в порядок. Посодействовал одеться, аккуратненько зашнуровал корсет, застегнул платьице. Надел на ноги туфельки. В молчании выпили они по большой кружке ледяной воды, сидя за столом в доме. Позже Анна вышла и сама не увидела, как добралась до окраины леса, и тряхнула головой, равномерно освобождаясь от зачарованности. Не своим голосом проорала она: «Хэй!» — и по условному знаку через пару минут подъехала супруга егеря, ведя рядом осёдланную лошадка для Анны.
В собственных покоях она провела сидя бездвижно практически час. Вечерело. Скоро было надо одеваться ко двору, и только эта идея принудила её подняться с кровати и приказать для себя ванну. Медлительно смывала она с себя засохшие остатки спермы. Она проводила губкой поначалу по животику, а позже направляла её вниз, где длительно терзала ещё разбухший бугорок клитора и мокроватую промежность. Указательный пальчик Анны проникал во мокроватую, но совершенно неширокую девственную дырочку, а она с замиранием сердца представляла для себя большой член, который пару часиков вспять лежал у неё около попы. Вереница слабеньких оргазмов не удовлетворяла её. На бёдрах уже проступали синяки от рук Леона.
